Гоша пришел в нашу семью, когда ему было уже 16,5 лет. Всю предыдущую жизнь он провел в детском доме, куда попал из дома ребенка, а там он оказался сразу после родильного дома. Сейчас Гоше 19 лет. Он учится в педагогическом колледже, и многое переосмысливает из раннего опыта своей жизни. Настал период, когда ему важно анализировать и вспоминать. Мы много говорим о его прошлом. Постепенно воспоминания Гоши с моей помощью складываются в книгу , которая в ноябре 2018 года выйдет в свет.
Редакция Вести.Медицина публикует фрагмент книги «Меня зовут Гоша», написанную Дианой Машковой – писателем, журналистом, основателем клуба «Азбука приемной семьи» фонда «Арифметика добра».
Самый первый момент в своей жизни я помню такой. Захожу в групповую: мне три годика и меня перевели из Дома малютки в дошкольное отделение Детского дома. Привели и говорят воспитателям: «Познакомьтесь, это Гриша!». В итоге в дошкольном отделении я все четыре года был Гришей. Кто-то что-то напутал в записях и так до середины первого класса я был Григорием. Потом, уже в школе, посмотрели в бумагах – о! – это же Георгий, а не Григорий. И мне говорят: «так, стоп, ты никакой не Гриша, ты не Григорий, а Георгий. Значит, Гоша. Запомнил?». Да вообще без проблем. Так я снова стал Гошей.
В группе, куда меня тогда привели, сидели только воспитатели, а детей еще не было, я оказался первым. И вот помню, меня покормили, положили спать, а после тихого часа я просыпаюсь, открываю глазки – оп, еще один лежит. Это был Тимик, он потом стал моим лучшим другом. Откуда он взялся, я не знаю. Мы об этом не говорили, даже вопроса такого не возникало.
Вообще мы про себя ничего не знали. Я лично в принципе не понимал, что такое родственники, родители. Откуда я появился на свет? Какая-такая мама вообще? Многие дети в три-четыре года начинают спрашивать, как рождаются дети. Им объясняют, что у мамы из живота. Но я лично не помню, чтобы спрашивал об этом кого-то и чтобы мне отвечали так или как-то еще. Понятия не имел о том, что у детей должны быть мамы. Меня воспитатели воспитывали.
Только в четвертом классе узнал, что у меня были родители. То есть примерно в одиннадцать лет. В наш Детский дом приехала комиссия. Воспитательницы вытащили из архивов наши портфолио, положили их на край стола. И мы такие: «о, что это за папки, что там про нас пишут?». Взрослые куда-то вышли, и мы давай все это читать. Так я и узнал о своих матери и отце. Мою мать, оказывается, звали Верой Евгеньевной. А отца – Василием Георгиевичем. Я тогда даже обрадовался – я же Георгий Васильевич. Как бы наоборот. Еще я увидел свидетельство о смерти своего отца, но честно говоря, не очень понял, что это значит. Только лет в тринадцать у нас пошли разговоры о родителях, о том, откуда мы. Мы уже жили в старшем корпусе, я учился, кажется, в седьмом классе. И к нам на работу пришла воспитательница из другого детского дома. И вот она на некоторые вещи мне открыла глаза.
– Вообще-то, я не должна тебе этого рассказывать, – она перешла на шепот, –потому что информация закрытая. –Да? –Нельзя усложнять ситуацию. Но я скажу то, что безопасно. – Лан. -Твой папа, Гоша, умер еще до твоего дня рождения. – Как это? –Ну, вот так. Примерно за три месяца. –Ничо себе, – я замер, впервые от нее об этом услышал. –А мама твоя еще жива. В ответ я промолчал. Не хотел ни о чем расспрашивать – раз жива, значит, я ей не нужен. А то пришла бы уже, за тринадцать-то лет. – Когда ты родился, ей было 39 лет. –Ааа, – я изобразил безразличие, – значит, сейчас уже старая. –Почему? – воспитательница возмутилась, – всего-то пятьдесят два года. – Ну, лан, жива, и хорошо.
А больше я ни о чем не спрашивал. До этого моей семьей был друг Тимик. И другие друзья – ребята из нашей группы. Взрослые всегда были как бы отдельно, стояли в стороне. Кстати, я никогда даже не видел ту самую бумагу, с которой всё началось – отказ матери от меня. Я думаю, там было написано «отказываюсь, потому что не могу содержать». Или еще что-то такое. Иначе как так вышло, что она смогла просто взять и выкинуть меня? Либо она все-таки была алкоголичкой, наркоманкой и так далее – то, что приписывают всем родителям детдомовских детей. Воспитатели всегда нам так говорили. Когда ругали нас, получалось примерно одинаково.
– Аааа, значит, мы вам надоели? — моя «любимая» воспитательница в младшем корпусе начинала распаляться на ровном месте, стоило мне пробубнить «не имеете права, надоели уже!». – А чё такова? – Говори так своей мамке, которая тебя бросила! Сейчас скитается по дворам, курит, пьет, колется. Наркоманка! – Да откуда вы знаете? – не скажу, что я как-то бурно реагировал. Если уж сам не знаю свою мать, откуда воспитатель может что-то о ней знать? Выдумывает с ходу всякую ерунду. – Все они такие! Алкоголички и наркоманки. Иди, иди к своей мамке! Она тебе не надоест. Но если ты тут, значит, ты сам ей надоел! И я такой про себя: «Пфф. Поорала? Успокоилась? Молодца!».
Я, кстати, никогда не злился, и ответить ничего такого обидного не хотел. С самого детства был добренький. Даже про свою мать никогда плохо не думал, в мыслях не было, что она пила или кололась. Думал только о том, что она не могла меня содержать. А вот другой мой друг, Некит, он да, в порыве гнева всегда отвечал воспитателям. Матом, конечно. –Ты, с…, не знаешь моих родителей, – орал он, – и какую-то тут пургу несешь! Ну а «любимая» воспитательница давай сразу типа за телефон хвататься. Некит орал на нее и лез под стол – от греха подальше. А она начинала звонить, типа в психушку. А на самом деле просто своему сыну. Мы только потом это поняли. Но в основном все было проще – она шла к старшакам. Мы так называли в детдоме старших ребят. И присылала их к нам в воспитательных целях. Чтобы они типа поговорили, провели профилактические беседы. Старшаки честно пытались словами, но уставали от такой моральной нагрузки слишком быстро. И переходили к физической. Тупо били. Или швыряли как кеглю от одного к другому. Забава такая. Мы мелкие были, в пятом классе. А они уже огромные – в девятом, десятом, одиннадцатом. Кстати, не только с воспитателями, но и с друзьями мы не обсуждали тему родителей. Не было такого «а ты хотел бы, чтобы…». Нет. Мы жили здесь и сейчас. Прошлое вообще не трогали. Будущее, впрочем, тоже. Наверное, о чем-то мечтали, из разряда «а кем я хочу стать?». Но на этом всё. Как и что там будет, мы просто не знали. Сидели, грубо говоря, в своей клетке. И не отсвечивали. А если идти по порядку, от самого рождения, то маленьким я себя совсем не помню. Как в кроватке сидел, первые слова говорил, первые шаги делал, еще что-то — вот этого в памяти не осталось. И фотографий нет, так что теперь никогда уже не узнаю.
Вообще мы про себя ничего не знали. Я лично в принципе не понимал, что такое родственники, родители. Откуда я появился на свет? Какая-такая мама вообще? Многие дети в три-четыре года начинают спрашивать, как рождаются дети. Им объясняют, что у мамы из живота. Но я лично не помню, чтобы спрашивал об этом кого-то и чтобы мне отвечали так или как-то еще. Понятия не имел о том, что у детей должны быть мамы. Меня воспитатели воспитывали.
Только в четвертом классе узнал, что у меня были родители. То есть примерно в одиннадцать лет. В наш Детский дом приехала комиссия. Воспитательницы вытащили из архивов наши портфолио, положили их на край стола. И мы такие: «о, что это за папки, что там про нас пишут?». Взрослые куда-то вышли, и мы давай все это читать. Так я и узнал о своих матери и отце. Мою мать, оказывается, звали Верой Евгеньевной. А отца – Василием Георгиевичем. Я тогда даже обрадовался – я же Георгий Васильевич. Как бы наоборот. Еще я увидел свидетельство о смерти своего отца, но честно говоря, не очень понял, что это значит. Только лет в тринадцать у нас пошли разговоры о родителях, о том, откуда мы. Мы уже жили в старшем корпусе, я учился, кажется, в седьмом классе. И к нам на работу пришла воспитательница из другого детского дома. И вот она на некоторые вещи мне открыла глаза.
– Вообще-то, я не должна тебе этого рассказывать, – она перешла на шепот, –потому что информация закрытая. –Да? –Нельзя усложнять ситуацию. Но я скажу то, что безопасно. – Лан. -Твой папа, Гоша, умер еще до твоего дня рождения. – Как это? –Ну, вот так. Примерно за три месяца. –Ничо себе, – я замер, впервые от нее об этом услышал. –А мама твоя еще жива. В ответ я промолчал. Не хотел ни о чем расспрашивать – раз жива, значит, я ей не нужен. А то пришла бы уже, за тринадцать-то лет. – Когда ты родился, ей было 39 лет. –Ааа, – я изобразил безразличие, – значит, сейчас уже старая. –Почему? – воспитательница возмутилась, – всего-то пятьдесят два года. – Ну, лан, жива, и хорошо.
А больше я ни о чем не спрашивал. До этого моей семьей был друг Тимик. И другие друзья – ребята из нашей группы. Взрослые всегда были как бы отдельно, стояли в стороне. Кстати, я никогда даже не видел ту самую бумагу, с которой всё началось – отказ матери от меня. Я думаю, там было написано «отказываюсь, потому что не могу содержать». Или еще что-то такое. Иначе как так вышло, что она смогла просто взять и выкинуть меня? Либо она все-таки была алкоголичкой, наркоманкой и так далее – то, что приписывают всем родителям детдомовских детей. Воспитатели всегда нам так говорили. Когда ругали нас, получалось примерно одинаково.
– Аааа, значит, мы вам надоели? — моя «любимая» воспитательница в младшем корпусе начинала распаляться на ровном месте, стоило мне пробубнить «не имеете права, надоели уже!». – А чё такова? – Говори так своей мамке, которая тебя бросила! Сейчас скитается по дворам, курит, пьет, колется. Наркоманка! – Да откуда вы знаете? – не скажу, что я как-то бурно реагировал. Если уж сам не знаю свою мать, откуда воспитатель может что-то о ней знать? Выдумывает с ходу всякую ерунду. – Все они такие! Алкоголички и наркоманки. Иди, иди к своей мамке! Она тебе не надоест. Но если ты тут, значит, ты сам ей надоел! И я такой про себя: «Пфф. Поорала? Успокоилась? Молодца!».
Я, кстати, никогда не злился, и ответить ничего такого обидного не хотел. С самого детства был добренький. Даже про свою мать никогда плохо не думал, в мыслях не было, что она пила или кололась. Думал только о том, что она не могла меня содержать. А вот другой мой друг, Некит, он да, в порыве гнева всегда отвечал воспитателям. Матом, конечно. –Ты, с…, не знаешь моих родителей, – орал он, – и какую-то тут пургу несешь! Ну а «любимая» воспитательница давай сразу типа за телефон хвататься. Некит орал на нее и лез под стол – от греха подальше. А она начинала звонить, типа в психушку. А на самом деле просто своему сыну. Мы только потом это поняли. Но в основном все было проще – она шла к старшакам. Мы так называли в детдоме старших ребят. И присылала их к нам в воспитательных целях. Чтобы они типа поговорили, провели профилактические беседы. Старшаки честно пытались словами, но уставали от такой моральной нагрузки слишком быстро. И переходили к физической. Тупо били. Или швыряли как кеглю от одного к другому. Забава такая. Мы мелкие были, в пятом классе. А они уже огромные – в девятом, десятом, одиннадцатом. Кстати, не только с воспитателями, но и с друзьями мы не обсуждали тему родителей. Не было такого «а ты хотел бы, чтобы…». Нет. Мы жили здесь и сейчас. Прошлое вообще не трогали. Будущее, впрочем, тоже. Наверное, о чем-то мечтали, из разряда «а кем я хочу стать?». Но на этом всё. Как и что там будет, мы просто не знали. Сидели, грубо говоря, в своей клетке. И не отсвечивали. А если идти по порядку, от самого рождения, то маленьким я себя совсем не помню. Как в кроватке сидел, первые слова говорил, первые шаги делал, еще что-то — вот этого в памяти не осталось. И фотографий нет, так что теперь никогда уже не узнаю.
